«Балакирев Милий Алексеевич в Праге»
На это Мусоргский отвечал длинным письмом: "Дорогой Милий Чешский, — обращался он к другу, — желаю Вам от души из Сметаны сделать сыворотку, а Шорника превратить в сапожника и т.д." Но, кроме этих невинных шуток, он, в сильных и грубых выражениях высказывая свою profession de foi интегрального национализма в искусстве. Жаль, что, как это, увы, нередко — национализм у него неразрывно сплетался с ненавистью к чужому, к нерусскому, к Европе, к евреям, к немцам. "Неужели, — изумлялся он, — даже в когда-то единоплеменных нам землях наша народная музыка непрививаема? Заметьте, что во всей Европе относительно музыки царят и управляют два начала — мода и рабство... У англичан выписывают певцов и певиц и исполняют вещи, подчас и те и другие отчаянные. У французов, а впрочем у французов "cancan" и "debarassez nous de Monsieur Berlioz"! У немцев наилучший и убедительнейший пример рабства музыкального, обожания консерватории и рутины — пиво и вонючие сигары..." Он бранил "мерзких, непреложно мерзких "алеманов", и евреев, и чехов. Его возмущало то, что эти "алеманы" проделывали в Петербургской консерватории. "Тупая, отпетая сторона пивного брюха mit Milch und susse Suppe отвратительна в истых коренных немцах, но еще поганее в рабах рабов — чехах, не желающих иметь своей физиономии... Заставьте меня (не в шутку!) петь лидеры Менделя, я из мягкого и лощеного превращусь в грубияна... Заставьте русского мужика полюбить какие-либо Lieder протухлого немца — он не полюбит их... Предложите чеху усладить свою душу немецкой тухлятиной — он усладит... и скажет громко, что он славянин! И эта мертвечина туда же задорится славянские вещи слушать!... Народ, или общество, не чующие тех звуков, которые, как воспоминание о родной матери, о ближайшем друге, должны заставить дрожать все живые струны человека, пробудить его от тяжелого сна, сознать свою особенность и гнет, лежащий на нем и постепенно убивающий эту особенность, такой народ — мертвец. Жиды подскакивают от своих родных, переходивших из рода в род песней, глаза их разгораются честным, неденежным огнем — я сам тому был не один раз свидетелем. Жиды лучше чехов — наши белостоцкие, луцкие и невельские жиды, живущие в грязи и смрадных лачужках". Он кончал пожеланием, чтобы Милию удалось хоть на час оживить мертвецов.
|
В начало статьи
И это чудо воскрешения чешского Лазаря действительно произошло. В день спектакля Милий волновался и ровно в семь с сильно бьющимся сердцем пошел в оркестр. "Ну-ка, русский богатырь Русланушка, — думал он, — полезай на чехов, дай по мордасам немцам!" Но, войдя в залу, он сразу, по тому, как встретили его зал и оркестр, почувствовал, что Русланушка вывезет. Весь вечер он был в опьянении, в тумане. Он дирижировал, как никогда еще не дирижировал, оркестр старался, хоры и певцы пели с подъемом... Овации, цветы, крики "слава капельнику!" (дирижеру), "слава складателю!" (композитору) не прекращались.
После спектакля большой компанией поехали в чешский клуб "Беседу", где был банкет в честь Балакирева, горячие тосты и речи. А слушатели, и особенно молодежь, не хотели расходиться по домам, и по обычно тихим улицам спящего города долго еще ходили возбужденные кучки студентов, распевая песню Баяна или каватину Ратмира. Удивленно раскрывались окна обывателей, недовольно смотрели полицейские. Чехи сами себя не узнавали. Обычно после театра спешили они по домам, чтобы не платить 20 гелеров штрафа ночному сторожу. Теперь же, где были и ранний сон и экономия!? Прага начинала вспоминать, что она столица Богемии.
Доля успеха была политической. Чехи, угрожаемые немцами в своем национальном существовании, с надеждой поглядывали в сторону русских, которые, несмотря на все грехи свои перед славянством, построили могущественную Империю. По каждому энергическому взмаху балакиревской палочки невидимо вставали из-под земли батальоны солдат Белого Царя, маршировали тут же в зале, кружа трезвые чешские головы. Надо было сказать немцам; "Мы не одни! У нас есть старший брат. Ну-ка, троньте, он вас возьмет на левую!" Сначала предполагалось закончить торжество официальным перенесением бюста Глинки в Национальный музей. Но немцы всполошились, австрийский ландрат процессию запретил, и бюст перенесли потихоньку, без церемонии, и почему-то поставили не с композиторами, а в избранном, но чуждом ему обществе... Шекспира!
|